лучшие японские детективы читать
Эдогава Рампо. Сэйтё Мацумото. Сэйити Моримура
Эдогава Рампо. Сэйтё Мацумото. Сэйити Моримура
Вошедшие в настоящий сборник произведения классика японской литературы Э.Рампо, новозеландской писательницы Н.Марш и американца Р.Макдональда написаны в традициях классического детектива с.
Зинкэ Хараламб, Эдогава Рампо. Сэйтё Мацумото. Сэйити Моримура, Фикер Эдуард, Глаузер Фридрих, Раванис-Рендис Димитрис, Николич Милан, Стеклач Войтек и др.
Настоящий том содержит прекрасные образцы детективов западного мира и Японии. В нём представлены авторы завоевавшие в своих странах признание и уважение за профессионализм и мастерски написанные.
Эдогава Рампо. Сэйтё Мацумото. Сэйити Моримура
«Красная комната» — сборник избранных рассказов одного из популярнейших японских писателей XX века Э. Рампо, признанного мастера детектива и «рассказов об ужасном». Сюжетные ходы в его произведениях.
Эдогава Рампо. Сэйтё Мацумото. Сэйити Моримура
Акутагава Рюноскэ, Эдогава Рампо. Сэйтё Мацумото. Сэйити Моримура, Ихара Сайкаку, Дзиро Осараги, Акинари Уэда, Цуга Тэйсё, Асаи Рёи и др.
СОВРЕМЕННЫЙ ЯПОНСКИЙ ДЕТЕКТИВ
Эдогава Рампо ЧУДОВИЩЕ ВО МРАКЕ
Сэйтё Мацумото ЗЕМЛЯ-ПУСТЫНЯ
Сэйити Моримура ПЛЮШЕВЫЙ МЕДВЕЖОНОК
Время от времени я размышляю вот о чем.
Мне кажется, что сочинители детективных романов делятся на две категории. Входящих в первую категорию можно условно обозначить «типом преступника» — их интересует лишь преступление, преступление как таковое, и, даже взявшись за произведение, основу которого составляет логика расследования, они не успокоятся, покуда не выразят своего понимания антигуманной психологии преступника. Входящих же во вторую категорию можно условно именовать «типом детектива» — они испытывают интерес лишь к рассудочным методам раскрытия преступления, что же до психологии преступника, то она практически не становится предметом их внимания и заботы.
Так вот, писатель Сюндэй Оэ, о котором пойдет рассказ в этой повести, скорее всего, относится к первой категории, я же, пожалуй, принадлежу ко второй. Это означает, таким образом, что меня занимает исключительно научная методика раскрытия преступлений, хотя, описывая их, я, конечно, должен каждое преступление знать досконально. Однако из этого вовсе не следует, что у меня самого могут в чем-то проявляться преступные наклонности. Более того, не часто можно встретить столь нравственного человека, как я. И то, что я, добродушный и добродетельный человек, как-то невольно оказался вовлеченным в жуткую историю, выглядит совершеннейшей нелепицей. Будь я хоть чуточку менее склонен к добродетели, будь я мало-мальски подвержен влиянию порока, мне, наверное, не пришлось бы впоследствии так горько раскаиваться, не пришлось бы до сих пор терзаться мучительными сомнениями. Более того, вполне могло статься, что сейчас я наслаждался бы безбедной, обеспеченной жизнью с красавицей женой.
С той поры как закончилась эта страшная история, много времени утекло, и, хотя мои тягостные сомнения до сих пор не развеялись, реальность тех дней отодвинулась далеко, перейдя в область воспоминаний. И вот я решил изложить минувшие события в виде хроники, полагая, что созданная на ее основе книга может оказаться весьма интересной. Однако, доведя свои записи до конца, я все не могу отважиться издать их. Почему? Да потому, что события, связанные с таинственной смертью г-на Коямады, которые составляют важную часть моих записок, до сих пор живы в памяти людей, и поэтому, даже прибегнув к вымышленным именам и видоизменив обстановку тех дней, я не могу быть до конца уверен, что моя повесть будет воспринята всего лишь как художественный вымысел.
Вполне вероятно, что найдутся люди, которых моя книга лишит покоя. Сознание этого смущает и тяготит меня. Более того, если сказать правду, я боюсь. И дело не только в том, что события, положенные в основу повествования, были страшнее и непонятнее самых безумных фантазий. Гораздо хуже, что мои догадки, возникшие в связи с описываемыми событиями, еще и теперь вселяют в меня ужас.
Когда я задумываюсь над тем, что произошло, голубое небо у меня над головой затягивается свинцовыми тучами, в ушах раздается барабанная дробь, в глазах темнеет и весь мир начинает казаться мне призрачным и таинственным.
Вот почему у меня пока не хватает духа опубликовать свои записки, но я не оставляю надежды когда-нибудь создать на их основе детективную повесть. Так что эта моя книжица, если можно так выразиться, не более как наброски той будущей повести, нечто вроде подробных замет на память. Я взял старый блокнот, в котором были исписаны лишь первые несколько листков, соответствующие новогодним дням, и принялся за свое писание в виде, быть может, несколько растянутых каждодневных записей.
Для начала следовало бы, забегая вперед, подробно рассказать о главном действующем лице разыгравшейся драмы, писателе Сюндэе Оэ, — о том, что он за человек, о его произведениях, наконец, о странном образе его жизни. Но дело в том, что до того происшествия, о котором пойдет речь, я не только не был знаком с ним лично, но почти не имел представления и о его жизни, хотя, разумеется, знал о нем по его книгам и даже вступал с ним в полемику на страницах журналов. Подробнее я узнал о нем лишь много позже от своего приятеля Хонды. Поэтому все, что касается Сюндэя, лучше изложить в том месте, где я буду рассказывать о своих беседах с этим Хондой. Мне кажется, будет более логичным, если я, следуя хронологии событий, начну свои записи с самого начала, с того момента, когда я оказался вовлеченным в эту жуткую историю.
Началось все это осенью прошлого года, приблизительно в середине октября.
В тот день мне захотелось посмотреть старинные буддийские скульптуры, и я отправился в Императорский музей в Уэно. Я бродил по огромным полутемным залам музея, стараясь ступать неслышно — в этом безлюдном пространстве, каждый, даже негромкий звук отзывался пугающим эхом, так что не только шум собственных шагов, но и чуть слышное покашливание могло кого угодно ужасно напугать. В музее не было ни души, и тут впору было задаться вопросом: почему нынче музеи не привлекают внимания посетителей? Большие стекла витрин холодно поблескивали, на полу, покрытом линолеумом, не было ни пылинки. Во всем здании, своими высокими сводами походившем на буддийский храм, царило безмолвие, какое, вероятно, царит на дне морском.
Остановившись перед одной из витрин, я долго, словно зачарованный, рассматривал прекрасное, с налетом эротизма, старинное деревянное изваяние бодисатвы. Вдруг у меня за спиной послышались приглушенные шаги и едва уловимый шелест шелка — ко мне кто-то приближался.
Невольно вздрогнув, я стал наблюдать за подходившей ко мне фигурой, всматриваясь в ее отражение в стекле витрины. То была женщина в шелковом узорчатом авасэ, с высокой прической в виде большого овального узла. На короткий миг ее отражение в стекле совпало с изображением бодисатвы. Став рядом со мной, незнакомка принялась разглядывать ту же скульптуру, что так пленила меня. Неловко признаться, но я, делая вид, будто целиком поглощен рассматриванием скульптуры, не мог удержаться от того, чтобы несколько раз тайком не взглянуть на стоящую рядом женщину, настолько она сразу завладела моим вниманием.
Лицо ее было нежно-белое — такой отрадной белизны мне никогда прежде не доводилось видеть. Если на свете действительно существуют русалки, у них наверняка должна быть такая же ослепительно белая кожа, какая была у этой женщины. Все в ней: изгиб бровей, очертания носа и рта на чуть удлиненном, как это бывает на старинных гравюрах, лице, линии шеи и плеч — все дышало удивительной хрупкостью и изяществом. Пользуясь образным выражением старых писателей, можно сказать, что весь ее облик был настолько воздушен, что казалось; дотронься до нее — и она исчезнет. По сей день я не в силах позабыть ее мечтательного взгляда из-под длинных ресниц.
12 отличных японских детективов для тех, кто устал от Шерлока Холмса
Детективный жанр родился на Западе, но покорил и Восток: японцы позаимствовали лучшее у британских и американских классиков — и во многом обставили учителей. Кинокритик Алексей Васильев рассказывает о пути, который прошел японский детектив за последнее столетие, и советует книги (и не только книги), которые понравятся любителям загадок.
На закате дня 18 марта 1978 года молодой мужчина просыпается на скамейке детской площадки. Он не помнит, где припарковал машину, как попал на задворки спального квартала Токио, не помнит, где и кем работает, не помнит своего имени и жизни своей не помнит тоже. Зато, мечась по району, он обнаруживает, что с точностью до жеста может предсказать, какая картина ждет его за углом. Например, вон в том закоулке парень даст пощечину девушке, а она бросится к нему, беспамятному, под ноги с шепотом «Помогите мне!» — так и происходит. Наш герой даже рад, что потерял память: «С прошлым меня ничто не связывает. Следовательно, страдать не по чему. Я будто только что появился на свет. Я абсолютно свободен». Одна беда — вместо лица в отражении он видит какое‑то подобие тыквы, а потому старается избегать зеркал. Через пару месяцев он найдет свои права, адрес и дневник, из которого выяснит, что его жена и маленькая дочь погибли из‑за двух аферистов, якудза и ростовщика, а сам он стал убийцей и в итоге потерял память.
Обычный вроде бы сюжет криминального романа, характерный для Японии 1970-х, когда в моде был так называемый социальный детектив — про то, как простые люди становятся жертвами афер. Странность его — почти столь же красноречивая, как тыква вместо собственной головы, — в том, что роман написан в 1988 году человеком, который в начале 1980-х расправился с засильем социальщины в японском криминальном жанре и повернул историю японского детектива вспять, к золотому веку с его шарадами. Его зовут Содзи Симада. А книга, завязку которой мы изложили, вышла два месяца назад в уже обросшей паствой преданных поклонников серии издательства «Эксмо» «Хонкаку-детектив».
Содзи Симада позапрошлой осенью посетил Москву по случаю русской публикации своей второй книги о приключениях сыщика-астролога Киёси Митараи. «Дом кривых стен» (1982) настолько типичен для жанра, что его краткое описание — уже исчерпыващий ответ на вопрос, что такое хонкаку-детектив. Гости набиваются в причудливый дом на утесе северного острова Хоккайдо в канун Рождества. Одного из них находят заколотым ножом в запертой изнутри комнате. Зато кривой домишко набит механическими устройствами — вращающейся башней, мостом с подъемником, куклой-гимнастом, повествование сопровождается подробными схемами комнат с расположением гостей, окон, дверей и предметов меблировки, а также графиками перемещения персонажей. Хонкаку-детектив — этакий синтетический продукт идеального сотворчества Агаты Кристи, Джона Диксона Карра и Эллери Квина, где все доведено до шаржа, до абсурда, до чистой механики головоломки окровавленного кубика Рубика.
В тогдашнем интервью «Афише Daily» и предисловиях к другим романам серии Симада говорил, что создал хонкаку как реакцию на засилье социального детектива, где вместо порожденных исключительными умами «невозможных» убийств были происки организованной преступности и махинации корпораций, а вместо сыщиков-одиночек, сопоставляющих факты в своей черепной коробке, — тараканьи бега полчищ полицейских и хаос журналистских расследований. Такие книги за счет правдоподобия отнимают у читателя удовольствие от игры, возможность посоревноваться с сыщиком и первым найти разгадку. Симаде удалось развернуть жанр «в нужном направлении»: за ним ринулись толпы не только писателей, но и мангаки и авторы аниме — и хонкаку-детектив вот уже сорок лет остается главным развлечением Японии, в то время как на Западе только сейчас дает первые достойные золотого века побеги (см. «Семь смертей Эвелины Хардкасл» Стюарта Тёртона).
Что же заставило Симаду обратиться в третьем романе о Митараи именно к той девиации жанра, с которой он боролся, — тем более что роман позиционируется как его «Этюд в багровых тонах», подробный портрет сыщика, еще не раскрывшего своих самых шумных дел?
Симаде стало мало борьбы с социальным детективом, создавая превосходные образцы детективов «нужного направления». В 1980-х романам хонкаку все еще ставились в укор картонные герои и надуманные ситуации, в то время как социальному детективу приписывалась прогрессивность — ведь он выскрывает язвы общества и системы. Симада, судя по всему, захотел разрушить лживость такой позиции не плакатными заявлениями, а закодировав спор в форме самого детектива. Он создал роман, где социальный детектив обнаружил бы свою ущербность на полях, собственно, детективного сюжета, — и преуспел.
Он рисует человека просто жертвой организованной преступности или коррупции, чьим самым активным поступком может быть лишь месть. Протестное сознание склонно переваливать вину на систему, в то время как «мир человека вот где», как говорит в новом романе Митараи, прикладывая палец к виску. Как раз «картонный» хонкаку-детектив воспевает способность человека к собственному умозаключению и ежесекундному проявлению свободной воли, хотя для этого нужно принести жертву: отказаться от химер «настоящей жизни», встать от нее в сторонке, чтобы видеть ясно, не замутненными привязанностями глазами. Митараи сравнивает людей, занятых благоустройством своих семейных очагов, с рачками, чьи домики разрушит легкий взмах хвоста проплывающего кита: «Какой‑то рачок отчаянно обороняет свою крошечную норку и готов отдать жизнь по самой бросовой цене, чтобы всем семейством любоваться на какую‑нибудь хреновину вроде вырезанного из консервной банки значка или селедочной головы, передающейся из поколения в поколение, и молиться о загробном блаженстве».
В критический момент Митараи приходит на помощь герою-рассказчику верхом на мотоцикле, как рыцарь с обложки пластинки Чика Кориа 
, протягивает руку, приглашая в мир чистого наслаждения интеллектом, — и тот с радостью принимает ее.
Большего рассказать и объяснить мы не можем: жанр детектива не позволяет раскрывать его секреты, а Симада закодировал свою битву с социальным детективом в саму форму, в уловки, на крючок которых он ловит читателя. Разгадать эти уловки, со всем пониманием происходящего принять участие в новой игре поможет знание пути, который прошел японский детектив. Поэтому вместо того, чтобы интерпретировать замысел Симады, мы предлагаем список лучших японских детективных романов, доступных на русском языке. Знакомство с ними позволит вам войти в контекст, необходимый для того, чтобы сразиться в новой шараде Симады на равных с японцами.
Эдогава Рампо «Чудовище во мраке» (1928)
Детектив пришел в Японию со столетним опозданием. В советскую антологию «Веские доказательства» (1987), проследившую путь жанра от По до Чандлера, включен рассказ Рюноскэ Акутагавы о взаимоисключающих показаниях свидетелей убийства «В чаще» (1922), по которому был снят и первый японский фильм, вышедший в зарубежный прокат, — «Расемон» Куросавы.
Сами японцы датируют рождение отечественного детектива 1923 годом, когда была опубликована первая каноническая вещь — «Медная монета» Эдогавы Рампо. Писатель взял для своего псевдонима иероглифы, произношение которых идентично японскому произношению имени «Эдгар Аллан По». Как и у По, новеллы ужасов и арабески у пионера японского детектива соседствуют с рассказами о расследованиях пижона Когоро Акэти, который разоблачает всяческие потусторонние мотивы необъяснимых убийств, выводя на чистую воду злоумышленников из плоти и крови. У нас, увы, не переведены романы о подвигах Акэти, где он срывает маски с темных сил, со всех этих «Адских клоунов», «Черных ящериц» и «Двадцатиликих», но доступны изысканные в своей обманчивой простоте повесть «Простая арифметика» (1929) и рассказы («Психологический тест», 1925; «Невероятное орудие преступления», 1954), по эффективности развязок и приемов запутать читателя затмевающие многие опыты английских современников.
Однако сам Рампо — и по праву — считал своим лучшим романом «Чудовище во мраке», в котором Акэти отсутствует. Удивительно, что с ним согласились советские книгоиздатели, начав знакомство с Рампо в 1979 году именно с этой книги: она изобилует непристойными ужасами.
Уже в этом раннем образце японского детектива налицо то, что станет национальной отличительной чертой жанра: подчеркивание его самоценности, словно все, что не имеет отношения к сочинению и распутыванию загадок, — дело вторичное, всего лишь жизненный компост, чтобы было из чего собирать мотивы литературных преступлений. Рассказ ведется от лица прославленного автора детективов, типичного мастера хонкаку, которого интересуют только логика и механизм расследования, а потенциальным преступником представляется его коллега и оппонент по спорам в детективных журналах — автор-«социальщик», заботящийся только о психологии преступников. Издеваясь над замужней женщиной, этот автор воплощает в жизнь сюжет собственного рассказа «Развлечения человека на чердаке» — который, вообще-то, является рассказом самого Рампо 1925 года из серии о Когоро Акэти.
В известном смысле «Чудовище во мраке» стало для Рампо романом философии в действии, в котором он взял за основу собственное литературное раздвоение личности (нагнетатель ужасов или их разоблачитель?) и попробовал решить внутренний спор — какому из двух «я» отдать предпочтение, — столкнув две своих ипостаси на полях детективного сражения.
Сэйси Ёкомидзо «Убийство в хондзине» (1946)
Во второй половине 1930-х в милитаристской Японии детективы запретили, как и все западное и упадническое, — зато после войны музыку было не остановить. Самый способный ученик Рампо, Сэйси Ёкомидзо, вывел на арену нового, совершенно противоположного светскому хлыщу Акэти, великого детектива — взъерошенного странствующего сыщика Коскэ Киндаити. Вообще-то, Киндаити окончил американский университет, а бродит в обносках потому, что «витает высоко над всеми заботами и страстями мира». Именно этот его самоотвод от житейского круговорота, в котором люди ослеплены охраной своих «ценностей», вроде любви, семьи, дома, благополучия, репутации, позволяет ясно видеть механизм совершенных преступлений сквозь слои тумана.
А туман Ёкомидзо напускает густой — неслучайно его называют «японским Джоном Диксоном Карром»: тут и убийства по старинным проклятиям («Дьявольская считалочка», 1959, где подлинной причиной серии живописных убийств весьма остроумно становится совсем не древняя песенка с предсказанием, а приход в Японию звукового кино), и карты сокровищ, подземные гроты, потайные ходы и воскресшие самураи («Деревня восьми могил», 1951), и призраки («Дом повешенной на Больничном спуске», 1975), и события, нарушающие всякие законы физики, вроде неподъемного литого колокола, который разные свидетели видят в разных концах острова, словно он разгуливал в час убийства («Остров Гокумон», 1948).
Поистине поэтическим ужасом пронизано первое дело Киндаити об убийстве в хондзине (это такой японский феодальный постоялый двор). Двое новобрачных в первую ночь одни в запертом изнутри флигеле, тихий снег, на котором не осталось следов, и вдруг — истошные крики, сбежавшаяся из главного дома родня, с трудом отпирающая флигель, и два зарубленных катаной трупа, а возле них — цитра-кото с окровавленными струнами. Все выглядит так, словно в снежную ночь, когда молодожены уснули, предметы, как в синтоистских мифах, ожили, запели свою зловещую песнь, устроили механический балет и совершили непостижимый акт изуверства. В каком‑то смысле так оно и было.
Но в своем дебютном романе Ёкомидзо оказался вровень с Карром еще и в том, что разгадка механизма убийства оставляет читателя, пожалуй, даже в еще большем ужасе, чем первоначальная необъяснимая картина преступления, — точь-в-точь как в карровской «Согнутой петле» (1938).
Сэйси Ёкомидзо «Клан Инугами» (1951)
После войны японцы возвращались из плена изуродованными, покалеченными. Этот мотив Ёкомидзо ловко использовал уже в своем втором романе «Остров Гокумон», но развил в самоигральную действенную составляющую детективного ребуса в «Клане Инугами», где один из наследников умирающего патриарха возвращается в день оглашения завещания буквально без лица.
Убийства в этом романе живописно-живодерские: отрубленная голова одного из наследников, вставленная в одну из садовых хризантемных скульптур, изображающих членов семейства в виде героев спектакля кабуки, человек, замороженный во льду озера головой вниз, так что торчат только ноги, расставленные ножницами, или буквой V.
Тем более что проза Ёкомидзо — это, конечно, чудо: расписывая сложные семейные древа, хитроустроенные убийства, обманные впечатления, где видимость событий не соответствует их сути, он сохраняет в своей прозе пружинистую, спешную поступь, какой мы совершаем прогулку на росистом бодрящем рассвете. Точно такую же, какой проходит сквозь жизни и судьбы запутавшихся во внушенных амбициях семей его герой Киндаити, внося в них ясность.
Сэйтё Мацумото «Точки и линии» (1958)
После двенадцатилетия герметичных загадок Ёкомидзо, строго ограниченных заборами старинных усадеб, деревушек на отшибе, богатых домов, Мацумото в первом же романе совершил революцию, подобно ветру пролетев вместе со своими героями-полицейскими через всю Японию, от Кюсю до Хоккайдо, расследуя подозрительное двойное самоубийство влюбленных: похоже, под старинную местную традицию, к которой издревле прибегали пары, если им не давали соединиться на этой земле, и к которой, кстати, там относятся без налета трагизма, в данном случае было закамуфлировано двойное убийство.
«Расписание поездов и самолетов в тексте дано по состоянию на 1957 год, когда проводилось расследование этого дела», — таким авторским примечанием завершает свой роман Мацумото, которому, похоже, неуклонно исполняющиеся рейсовые расписания помогали перетерпеть хаос жизни так же, как Шелдону Куперу — прибывающие в должный час поезда. Подлинные расписания играют в «Точках линях» ту же роль, что схемы расположения комнат и подозреваемых в романах Симады и Ёкомидзо. Это делает роман одновременно и традиционным, и особенным: математически, герметично решаемая загадка в то же время разомкнута в простор всей Японии. Книга имела освежающий эффект, тем более что японцы к тому моменту почувствовали первые ощутимые признаки грядущего благополучия. Любители путешествовать, в большинстве своем они еще не могли бороздить за свой счет весь мир, как примутся в 1990-х, но многие уже стали служить в корпорациях, где командировки были обычным делом.
А еще Мацумото оказался настоящей находкой для японского кино, ставшего в те годы цветным и широкоэкранным. Его расследования, непременно включающие поездки и перелеты по самым дивным и диковинным местам родины, позволяли создавать эдакие кинематографические эквиваленты «Клуба путешественников», где детективный сюжет служил таким же предлогом показывать красоты, быт и достопримечательности разных уголков страны, как мелодраматический сюжет в испанских фильмах тех лет служил предлогом дать Рафаэлю или Саре Монтьель спеть с экрана дюжину новых песен. Интересно, что нынче этот прием в форме детектива знакомить зрителя с разными уголками страны, создавая рекламу тамошним заведениям и угощениям, перекочевал в мультипликацию — в телесериал «Детектив Конан», отметивший на днях свой 1000-й выпуск.
Сэйтё Мацумото «В тени» (1964)
Мацумото становится и прародителем социального детектива, наметки которого были ощутимы уже в «Точках и линиях», но стали основой повествования в следующем романе, «Стена глаз» — о многоступенчатой финансовой афере и ее жертвах. Вместо выдуманных игрищ в убийство в домах на отшибе новому развитому обществу теперь предлагались дела из «реальной» жизни, о взяточничестве, коррупции, политических интригах. Неслучайно следователями в подобных романах часто выступают журналисты, проявлявшие в те годы в Японии и впрямь небывалую активность; по сути, некоторые книги Мацумото и его последователя Моримуры и представляют собой документальные журналистские расследования подлинных происшествий и политических скандалов.
Другая закономерность: жертвами этих тотальных махинаций в романах выведены молодые женщины, служащие или хостес. Иногда они попадают под перекрестный огонь, становясь в романе тем единственным трупом, который и позволяет ему все еще быть причисленным к жанру детектива, как случилось со стюардессой в «Черном евангелии» (1961), иногда становятся мстительницами, как сестра казненного по адвокатской халатности парня во «Флаге в тумане» (1961).
На русском таких сомнительно-детективных романов Мацумото издана тьма тьмущая: в СССР его переводили обильнее, чем Агату Кристи, и именно он стал автором вообще первого японского детектива, изданного у нас (в 1965 году, роман «Подводное течение», 1960). Среди них выделяется в лучшую сторону почему‑то не самый растиражированный его роман, «В тени». 32-летний востребованный фотограф, весьма приятный попутчик, чтобы колесить с ним по Японии, то забираясь в Японские Альпы, то любуясь озерами Тохоку, а возвращаясь в Токио, узнавать нравы хостес и напиваться в знаменитых барах Гинзы — с бесследного исчезновения хозяйки одного из них и начинается детектив. По ходу романа список «испарившихся» пополнится видным политиком и журналистом, вызвавшимся помочь фотографу в расследовании.
Второй же момент, переводящий роман из разряда приятных в исключительные — уникальный способ избавления от трупов. По сути, те, кого ищет фотограф, всю дорогу были у него буквально под ногами. Если бы не мастерская нарративная уловка писателя, заставлявшая видеть события в несколько искаженном свете, искажая причину и следствие, мы бы и сами легко поняли, в чем он заключается.
Позволю себе закончить рассказ о нем одним личным впечатлением. Роман был издан у нас в 1990 году. Несколько лет спустя я увидел его, навещая отца и выпросил почитать, а к нему он попал от кого‑то из сотрудников — да и вообще книжка была потрепанная, явно прошедшая через сотню рук. Какой же суеверный ужас охватил меня, когда я обнаружил, что страница с подробным описанием уничтожения трупов оказалась вырвана! Напомню, на дворе стояли лихие 1990-е, и каждую весну, когда сходил лед, на дне водоемов находили новые трупы с закованными в бетон ступнями. Я до сих пор думаю, что та книжка Мацумото стала причиной исчезновения не одного человека… Во всяком случае, я ее не вернул, положил под стекло и до сих пор храню как реликвию, содрогаясь всякий раз, когда мой взгляд падает на рваную обложку с красивым японским парнем, в панике бегущим в ночи мимо бумажных фонариков Гинзы.
Кётаро Нисимура «Остров Южный Камуи» (1970)
Нисимура развил тему железнодорожных расписаний из дебютной книги Мацумото до целого цикла романов о железнодорожных убийствах. На родине его музей — место паломничества, но для Запада он остается почти непроницаемым.
Впервые его перевели в США в 1978 году для антологии «Японская дюжина», выпущенной знаменитым «Детективным журналом Эллери Квина»: это был рассказ «Шантажист», тремя годами позже опубликованный и на русском в журнале «Ровесник». Но по удивительному стечению обстоятельств мы стали обладателями изумительного сборника повестей и рассказов «Остров Южный Камуи» — не столько детективов, сколько виньеток на полях криминального жанра. Здесь он показал себя мастером парадоксов: расследуя самоубийство двадцатилетнего парня на зимнем взморье в рассказе «Игрушечная обезьянка», журналист приходит к выводу, что в Токио, куда паренек переехал три года назад из изолированной деревушки на Охотском море, его доконало одиночество: среди людей он не слышал того отклика своим душевным порывам и томлениям, той рифмы своему одиночеству, которыми отвечали ему льды Хоккайдо.
Великолепно «Призрачное лето» о метаниях красавца-старшеклассника, доживающего в неутоленной жажде самоутверждения последние дни августа на курортном полуострове Идзу, когда его покинула столичная студенческая молодежь, утомленная бесконечным летом и потянувшаяся к уюту отгороженных витринами от дождей многолюдных баров Токио.
В свете романа Симады нам важен рассказ «Карточный домик» — единственный, по сути, детектив в сборнике, где круг подозреваемых в убийстве работницы турецкой бани довольно скоро сужается до уличного поэта, торгующего самиздатскими сборниками стихов, но загадку представляет его мотив. Полицейский приходит к заключению, что парень, живущий ненастоящей жизнью, нуждался в ком-то, кто смотрел бы на него снизу вверх, утверждая его в этой асоциальной позиции. Эту функцию в карточном домике его «ненастоящей жизни» выполняли девицы, у которых и вовсе ничего нет, совсем униженные члены общества, работницы дешевых притонов, для которых его преимуществом было уже хотя бы то, что он сочиняет стихи. И когда одна из них нашла себе жениха, он ее прикончил, потому что это нарушало выстроенную им зыбкую иллюзию, в которой он чувствовал себя героем.
Сэйити Моримура «Плюшевый медвежонок» (1975)
Темнокожий мужчина вошел в лифт токийского отеля «Ройал», а когда кабина за двадцать восемь секунд взметнулась на сорок второй этаж и посетители обзорного ресторана «Облака» покинули ее, упал замертво на глазах лифтерши с ножом в груди. Расследование ведет тридцатилетний Мунасуэ, который в детстве видел, как американские оккупанты избили до смерти отца. С тех пор он решил мстить, безразлично кому: «возможность, прикрываясь именем закона, преследовать человека — вот чем для него была работа в полиции».
По ходу расследования мы знакомимся также со специалисткой по вопросам семьи и брака, которая, помогая людям решить их проблемы, превращает дневники собственных детей в бестселлеры на тему психологии подростков, а дети из‑за этого испытывают ожесточение к матери.
Роман, сочетающий внешние признаки социального детектива, — действие переносится из Токио на взморье и в Гарлем, трупы валятся поначалу без видимой связи, всплывают темы наркомании, социальной незащищенности, американского империализма, — с начинкой сермяжной мелодрамы, удивительно ясно говорит о том, что, когда мы приносим так называемую пользу обществу, нами руководят самые дурные мотивы и намерения, самые темные демоны наших душ, в то время как наши так называемые преступления — попытки искупить вину перед близкими.
В оригинале роман называется «Испытание человека». В тексте это оправдывается словами Мунасуэ, когда он разоблачает убийцу: он хочет рассказать ему о его преступлении так, что если тот не признается — он не человек; он идет испытать запас человечности в убийце. Но по сути, роман безысходно сравнивает земную жизнь, с ее путаницей чувств и их проявлений, с испытанием, на которое обрекают на гонках производители новую модель машины.
Содзи Симада «Токийский зодиак» (1981)
В 1979 году заскучавший детектив Киёси Митараи вспоминает дело безумного художника и его дочерей. В 1936 году мужчину обнаружили убитым в запертом изнутри доме, а трупы дочерей — зарытыми по всей Японии, причем каждой недоставало той части тела, из которых художник собирался, пользуясь бредовой, основанной на гороскопе системой, собрать идеальную женщину.
Митараи пытается воссоздать картину нераскрытого преступления по старым газетам — и ему удается не только распутать дело, но и познакомиться с убийцей, сорок лет водившим Японию за нос. «Ты так говоришь, словно мне предстоит встреча с кинозвездой», — говорит его Ватсон, Исиока. «В каком‑то смысле это и есть звезда», — парирует Митараи. Преступник, давший возможность насладиться решением изумительного ребуса, — высшее существо в системе ценностей Симады и его героя. В «Двойнике с лунной дамбы» Митараи скажет: «Если говорить о подлинных мастерах всех времен и народов, это, конечно, не Шерлок Холмс и Эркюль Пуаро, а преступники, решившиеся на то, чтобы осуществить свои грешные планы. Но несмотря на это, с давних пор повелось гоняться за преступниками и изображать великими талантами тех, кто после долгих натужных копаний сподобится наконец разгадать какую‑нибудь загадку. Так уж устроено. Из соображений морали, разумеется».
Что ж, преступник из «Токийского зодиака» действительно собрал головоломку что надо — единственную в своем роде, хотя и не настолько неразрешимую для читателя, как принято говорить на детективных форумах. Симада выводит в высшие добродетели удовольствие от структурного анализа, и это удовольствие еще более драгоценно оттого, что за анализом стоит не желание свершить правосудие, а только досужий интерес: встреча с убийцей нужна Митараи лишь для того, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
Самые сладкие вещи на свете — те, которые мы совершаем без всякого смысла, просто так. Мир устал от напряжения, борьбы с политическими и социальными фантомами, он откровенно морально перегрелся, судя по тому напряжению, что транслирует «Плюшевый медвежонок».