Другие берега набоков о чем
Другие берега
(краткое содержание)
Набоковский герб — шашечница с двумя медведями. Брат матери, Василий Иванович Рукавишников, сделал Володю своим наследником, но революция тут же отняла наследство. Брат отца, Константин Дмитриевич Набоков, упоминается в связи со счастливым избежанием смерти — к примеру, он не сел на «Титаник». Умер же он от сквозняка, лежа в больнице после легкой операции. Для американской версии этой книги автор делает долгое отступление для иностранцев, говоря о том, что для него тоска по родине — это тоска по детству, а не по утраченным десятинам. Держать в себе прошлое — его наследственная черта, она унаследована от Рукавишниковых и Набоковых. Также семейной была склонность ко всему английскому, поэтому по-английски Володя научился читать раньше, чем по-русски. Длинная череда бонн и гувернанток, учителей проходит через его детство.
Владимир Набоков пишет, что не раз замечал закономерность: как только упоминаешь в произведении о каком-то случае из жизни, он тускнеет в памяти. В произведениях — его дома, гувернантка из Лозанны. Двойник Набокова в прошлом следит за ее приездом на станцию и трогает снег, «полвека жизни рассыпая промеж пальцев». Свою детскую обстановку в комнате и цветные карандаши Набоков тоже отдает своим литературным персонажам. Человек, по словам писателя, всегда чувствует себя в своем прошлом как дома.
Набоков вспоминает свою непойманную первую бабочку, которую он поймал спустя сорок лет в другой стране. Старую гувернантку из Лозанны он навестил в 1921 г., она дружила в Швейцарии с бывшей гувернанткой его матери, с которой в доме Набоковых не разговаривала вовсе. Набоков с другом купили ей слуховой аппарат. Два года спустя старуха умерла.
Автор вспоминает свои путешествия в Париж, Ривьеру, Биарриц на великолепном Норд-Экспрессе. Вспоминает девочку Колетт, с которой совершил неудавшийся побег из Биаррица. Как в волшебном фонаре, перед ним предстает череда гувернеров и воспитателей: сын плотника, украинец, латыш, поляк-католик, лютеранин еврейского происхождения. Последнему как раз и пришла в голову идея познакомить детей с волшебным фонарем, имевшимся у его товарища, и он стал устраивать ужасные представления, бубня стихи под картинки. В конце концов Володя упросил мать заплатить этому товарищу, и он исчез вместе с фонарем.
Когда Набоков воображает это чередование учителей, его поражает устойчивость и гармоническая полнота жизни. Он отмечает мастерство богини памяти Мнемозины, которая «соединяет разрозненные части основной мелодии, собирая и стягивая ландышевые стебельки нот, повисших там и сям по всей черновой партитуре былого». Набоков наблюдает за всеми со стороны в качестве призрака из будущего.
В одиннадцать лет Володя поступил в Тенишевское училище, где его обвиняли в нежелании приобщиться к среде и щегольстве английскими и французскими словами, в нежелании вытираться общим мокрым полотенцем и есть захватанный чужими руками хлеб. Но более всего не нравилось в Володе то, что его привозит шофер в ливрее и он не принадлежит ни к каким группам, союзам или объединениям, наоборот, испытывает к ним отвращение. Нападки реакционной печати на кадетов стали постоянными, и мать собирала карикатуры на отца. Из-за одной оскорбительной статьи Владимир Дмитриевич Набоков вызвал на дуэль редактора газеты «Новое Время». Володя узнает об этом случайно, в день дуэли, на которой удается достигнуть примирения. Это связывается в его памяти с тем, как умрет отец, — ночью в 1922 г. он заслонит Милюкова от пули и будет смертельно ранен в спину.
Книги Майна Рида связаны для Набокова с его двоюродным братом Юрием Раушем, с которым они играли сцены из книги. Владимиру Юрий рассказал о своей влюбленности в замужнюю даму. Вместе их отправляли в Берлин выправлять зубы, вместе они забавлялись играми, а вскоре Юрий погиб в атаке в крымской степи.
Пришла первая любовь, имени которой Набоков не раскрывает, упоминая, что цвета его такие же, как цвета имени Тамара. Он встретил ее летом в Вы-ре, но в Петербурге, с наступлением зимы, роман начал увядать в городской обстановке (где они ходили по музеям и кинематографам). После Тамара сказала ему, что их любовь не справилась с этой трудной порой. Но для Набокова это время означает и сборник стихов для Тамары, напечатанный в 1916 г. Книга была, по мнению Набокова, плохая, и директор училища.В. Гиппиус и его кузина Зинаида Гиппиус считали, что Володя никогда писателем не станет. Эта история дала иммунитет будущему писателю к единовременной литературной славе и равнодушие к рецензиям. Следующим летом в Выре Владимир и Тамара клялись друг другу в вечной любви, а потом несколько месяцев они не виделись, Тамара поступила на службу. Летом 1917 г. они встретились в дачном поезде, эта встреча была последней.
Набоков делает отступление, говоря, что в американском издании книги пришлось объяснять удивленным читателям, что эра концлагерей началась сразу после того, как Ленин захватил власть. Отец его до последней возможности оставался в Петербурге, семью отправил в Крым. Там Володя получил письмо от Тамары, с тех пор потеря родины была равнозначна потере любимой, пока он не выразил свое томление в «Машеньке». В течение лета они переписывались, эти письма придали особый оттенок тоске по родине. Иногда Набоков мечтал съездить с подложным паспортом в Выру и Рождествено, но слишком долго он об этом мечтал, истратился. Что было потом с Тамарой, он не знает. Летом 1919 г. Набоковы поселились в Лондоне, через год родители с тремя младшими детьми переехали в Берлин, а Володя и Сережа поступили в Кембридж. В момент знакомства со своим наставником Володя неуклюже столкнул его чайный прибор, стоящий на полу. Спустя много лет Набоков навестил этого человека и спросил, помнит ли его наставник. Услышав отрицательный ответ, Владимир опять наступил на поднос рядом с креслом и тем заставил вспомнить себя.
В Кембридже Владимиру пришлось жить, соблюдая нелепые правила: за прогулки по траве — штраф, в спальне нельзя топить. Настоящая история пребывания в университете, как признается Набоков, — это история его потуг удержать Россию. Он много спорил о политике, о терроре Ленина, который слепо не признавали англичане. Потом Набоков ударился в литературу: страх забыть то, что приобрел в России, подгонял. В Англии он продолжил играть в футбол в любимом амплуа голкипера. Кембридж стал рамкой для воспоминаний о России, Владимир отреставрировал родину в душе и закрепил навсегда.
Набоков говорит о спирали как об одухотворении круга и в связи с этим о гегелевской триаде. Спираль состоит из тезиса, антитезиса и синтеза. Это для Набокова три периода его жизни — двадцати летний русский период, пора эмиграции и жизнь на новой родине. Все, что можно сказать об эмиграции, писатель уже сказал в своих книгах. Он давал уроки английского и французского, тенниса, перевел «Алису в стране чудес», придумал крестословицу и составлял шахматные задачи. Русских литераторов вокруг было чрезвычайно много, но Набоков говорит только о странной лирической прогулке с Цветаевой в 1923 г., встрече с Буниным, с которым так и не удалось поговорить об искусстве, мимоходом упоминает Ремизова, Куприна, Алданова, Айхенвальда, Ходасевича и кается, что не замечал достоинств поэзии Поплавского, видя ее недостатки.
В 1940 г. удалось получить выездную визу в Америку, и Набоков, уже с женой и маленьким сыном, уезжает. Он возвращается к тому дню, когда родился сын, вспоминает его младенчество, все его коляски, сменившиеся потом машинками, одежду, прогулки, скверы, где они сидели. Фотография сына у моря — Набоков уверен, что на ней есть кусочек майолики, продолжающий узор того кусочка, что нашел он сам в 1903 г., и найденного его матерью в 1885 г., и его бабушкой, еще раньше. Если бы можно было собрать все кусочки, то сложилась бы чашка, разбитая неизвестно когда, «но теперь починенная при помощи этих бронзовых скрепок». В мае 1940 г. он снова у моря, с женой и шестилетним сыном, это последняя прогулка в сквере перед отъездом в Америку. Этот сквер остался в памяти бесцветным, лишь одни трубы парохода из-за домов и сохнущего белья запомнились как картинка-загадка, «где все нарочно спутано, однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда».
Ностальгическая тема в романе
Набоковская Россия не похожа на Россию Бунина, Куприна, Шмелева, Зайцева. В ней нет русских типов, это образ утраченного детства. Это «знак, зов, вопрос, брошенный в небо и получающий вдруг самоцветный, восхитительный ответ» — эта метафора из романа «Машенька» прошла через все творчество писателя до автобиографии «Другие берега». Эмиграция для Набокова — следствие революции. «Другие берега» — это берега уже недостижимой, утраченной России и одновременно берега вынужденной эмиграции. Россия — это образ утраченного рая.
Как считает Андрей Арьев, первая фраза романа — «Колыбель качается над бездной» — обозначает создание райского места, творчество писателя как возвращение к петербургскому детству, священной для Набокова колыбели. Мир, который узнает ребенок, по мнению Арьева, у Набокова разросся до метафоры всего творчества.
Другой исследователь, Илья Калинин, предполагает, что цель книги мемуаров для писателя — найти за внешней биографической канвой тайный код, раскрывающий смысл собственной судьбы. Русская история для Набокова существует не в хронологии, а в его воспоминаниях. А вспоминать для него — это видеть, а не рассказывать историю. «Другие берега» совмещают предмет и его отражение: это одновременно и берега зрелости и эмиграции, и берега детства и родины, вновь обретаемые через творчество.
Почти все произведения Набокова содержат биографические воспоминания, целые периоды жизни автора описаны в «Машеньке», «Подвиге», «Даре». Но «Другие берега» — это не воспоминания для потомков, а загадка, сообщение из детства, которое Набоков пытается разгадать.
Набоков другие берега краткое содержание
Человек не может страдать больше, чем он может страдать. Исчерпав свои возможности в этой области, он переключается на другие дела и это величайшее из благ.
Знаменитый русский писатель, литературовед, переводчик, поэт и энтомолог, Владимир Владимирович Набоков появился на свет десятого апреля 1899 года в семье аристократов. В семье Набоковых разговаривали на трёх языках: французском, русском и английском. В результате чего будущий писатель с детства в совершенстве освоил эти языки. Начало жизни Владимира Набокова прошло в достатке и комфорте в Петербурге, а также в загородном доме Батово (под Гатчиной).
Владимир Владимирович получил образование в Тенишевском училище, где ранее учился сам Осип Мандельштам. Набоков другие берега краткое содержание В это время Набоков увлекался этимологией и литературой. Еще до наступления революции поэт издаёт сборник стихов на свои деньги.
Когда в 1917 году грянула революция, семья Набоковых переехала в Крым, а потом в 1919 вообще эмигрировала за границу. Набоковым удалось вывести с собой несколько фамильных драгоценностей, за вырученные деньги от которых вся семья неплохо жила в Берлине, а Владимир даже успешно учился в Кембридже, писал русские стихи, а также перевёл «Алису в стране Чудес». В университете Набоков создаёт славянское общество, которое затем стало именоваться Русским обществом Кембриджского университета.
В марте 1922 года, пытаясь спасти Милюкова, отец Набокова был застрелен. Сам же Набоков – младший становится представителем русской общины в городе Берлин, где даёт уроки английского языка. В городских газетах публикуются его рассказы. В этом же году Владимир Владимирович объявляет помолвку с С.Зиверт, которая уже в начале 1923 года была расторгнута по причине отсутствия у Набокова постоянной работы. В 1925 году Владимир Владимирович все же женится на Слоним Вере, тогда же он дописывает «Машеньку»- свой первый роман. До 1937 года он пишет еще 8 русскоязычных романов, совершенствуя стиль и форму написания. Печатается под псевдонимом Сирин. Романы, отвергнутые советский цензурой («Защита Лужина» и «Дар»), были отлично приняты западной эмиграцией. Сегодня же это шедевры стали достоянием и русской литературы.
С 1937 года и до конца своей жизни Набоков больше не писал на родном языке, не считая авторский перевод «Лолиты» и своей биографии. 1-й роман на английском «Подлинная жизнь С. Найта» Владимир Владимирович написал ещё до отъезда в США. Путешествуя во время отпусков, Набоков пишет роман «Лолита» (история педофила). Это было немыслимое для того времени произведение, поэтому шансов опубликовать скандальный роман практически не было.
Его первые англоязычные романы не имели коммерческого успеха. Но вскоре они были опубликованы в Европе, а затем и в Америке, что принесло автору мировую славу и благосостояние. С 1940 до 1958 года Владимир Владимирович читает лекции по русской и мировой литературе в Америке. С 1960 года Набоков вернулся в Европу, где поселился в Монтрё (Швейцария), там он и закончил свой творческий путь. Набоков другие берега краткое содержание
Жизнь была бы намного счастливее, если бы мы рождались в возрасте 80 лет и постепенно достигали 18 лет.
Другие берега
Те, кто искали эту книгу – читают
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
Отзывы 4
Воспоминания Набокова передают тоску по родным местам, где провел детство, запахам и людям. Порой описания настолько детализированные, что погружаешься в его ностальгию, – добрую, тёплую и немного грустную.
При этом, Владимир Владимирович талантливо уложил практически всю свою жизнь в относительно небольшом произведении.
Даже при том, что перевод оригинального произведения был сделан на скорую руку, он получился добротным, качественным, толковым.
Другие берега для меня оказались неким успокоительным. Пока я читал этот роман, я не чувствовал бурления от переживаний, от которых хотелось встать с места, но ощущал умиротворение, и восторг от красочности выражений, яркости метафор и остроумных эвфемизмов.
Воспоминания Набокова передают тоску по родным местам, где провел детство, запахам и людям. Порой описания настолько детализированные, что погружаешься в его ностальгию, – добрую, тёплую и немного грустную.
При этом, Владимир Владимирович талантливо уложил практически всю свою жизнь в относительно небольшом произведении.
Даже при том, что перевод оригинального произведения был сделан на скорую руку, он получился добротным, качественным, толковым.
Другие берега для меня оказались неким успокоительным. Пока я читал этот роман, я не чувствовал бурления от переживаний, от которых хотелось встать с места, но ощущал умиротворение, и восторг от красочности выражений, яркости метафор и остроумных эвфемизмов.
Это одна из самых чудесных, волшебных книг, которые я когда-либо читала. Каждое слово, каждая мелочь рождает ностальгию, светлую тоску в душе, тоску по утерянному, навсегда ушедшему, по собственному детству, по жизни. Солнечные пятна на траве моими детскими глазами – вот с чем ассоциируется у меня эта книга. С тем временем, когда солнце было добрее, трава – зеленее, а деревья – большими. Милые родители глазами ребенка, так четко подмеченные детские переживания, постепенное взросление, потеря родного привычного мира, но не потеря себя. Стиль Набокова нравится не всем, но мое личное мнение – он шедеврален, особенно в этом произведении!
Это одна из самых чудесных, волшебных книг, которые я когда-либо читала. Каждое слово, каждая мелочь рождает ностальгию, светлую тоску в душе, тоску по утерянному, навсегда ушедшему, по собственному детству, по жизни. Солнечные пятна на траве моими детскими глазами – вот с чем ассоциируется у меня эта книга. С тем временем, когда солнце было добрее, трава – зеленее, а деревья – большими. Милые родители глазами ребенка, так четко подмеченные детские переживания, постепенное взросление, потеря родного привычного мира, но не потеря себя. Стиль Набокова нравится не всем, но мое личное мнение – он шедеврален, особенно в этом произведении!
До этого мое знакомство с Набоковым ограничивалось «Лолитой» и, честно говоря, я вряд ли бы взяла в руки другие его книги, если бы не подготовка к обсуждению в литературном клубе. И много бы потеряла.
Читая «Другие берега», я наслаждалась изящной вязью слов, образующих текст, и даже, кажется, слышала музыку строк. Это такой литературный мед – вкусный, но очень плотный, поэтому приходиться его есть небольшими ложечками и понемножку; за один раз не проглотишь, как произведения других авторов. Но я получила не только эстетическое удовольствие – Набоков как-то сумел задеть какие-то струны моей души, и я стала тоже мысленно погружаться в свое детство. Какие-то его воспоминания и ассоциации оказались удивительно схожими с моими, например, про поезд, и меня тоже накрыла грусть по той невозвратимой поре, когда мы были детьми. Прямо до слез…
И, да, кстати, почему это произведение считается автобиографией? Для меня – это роман-ностальгия, светлая и печальная история об утраченном детстве и потерянной Родине.
Предисловие к русскому изданию
Предлагаемая читателю автобиография обнимает период почти в сорок лет – с первых годов века по май 1940 года, когда автор переселился из Европы в Соединенные Штаты. Ее цель – описать прошлое с предельной точностью и отыскать в нем полнозначные очертания, а именно: развитие и повторение тайных тем в явной судьбе. Я попытался дать Мнемозине не только волю, но и закон.
Основой и отчасти подлинником этой книги послужило ее американское издание, «Conclusive Evidence»[1]. Совершенно владея с младенчества и английским и французским, я перешел бы для нужд сочинительства с русского на иностранный язык без труда, будь я, скажем, Джозеф Конрад, который, до того как начал писать по-английски, никакого следа в родной (польской) литературе не оставил, а на избранном языке (английском) искусно пользовался готовыми формулами. Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишком лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на свое орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался таким образом не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого – или Иванова, няни, русской публицистики – словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, – и чудовищные трудности предстоявшего перевоплощения, и ужас расставанья с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня.
Я вижу невыносимые недостатки в таких моих английских сочинениях, как, например, «The Real Life of Sebastian Knight»[2]; есть кое-что удовлетворяющее меня в «Bend Sinister»[3] и некоторых отдельных рассказах, печатавшихся время от времени в журнале «The New Yorker». Книга «Conclusive Evidence» писалась долго (1946–1950), с особенно мучительным трудом, ибо память была настроена на один лад – музыкально недоговоренный русский, – а навязывался ей другой лад, английский и обстоятельный. В получившейся книге некоторые мелкие части механизма были сомнительной прочности, но мне казалось, что целое работает довольно исправно – покуда я не взялся за безумное дело перевода «Conclusive Evidence» на прежний, основной мой язык. Недостатки объявились такие, так отвратительно таращилась иная фраза, так много было и пробелов и лишних пояснений, что точный перевод на русский язык был бы карикатурой Мнемозины. Удержав общий узор, я изменил и дополнил многое. Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные буквы к курсиву, или как относится к стилизованному профилю в упор глядящее лицо: «Позвольте представиться, – сказал попутчик мой без улыбки, – моя фамилья N.». Мы разговорились. Незаметно пролетела дорожная ночь. «Так-то, сударь», – закончил он со вздохом. За окном вагона уже дымился ненастный день, мелькали печальные перелески, белело небо над каким-то пригородом, там и сям еще горели, или уже зажглись, окна в отдаленных домах…
Вот звон путеводной ноты.
Посвящаю моей жене
Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час. Я знавал, впрочем, чувствительного юношу, страдавшего хронофобией и в отношении к безграничному прошлому. С томлением, прямо паническим, просматривая домашнего производства фильм, снятый за месяц до его рождения, он видел совершенно знакомый мир, ту же обстановку, тех же людей, но сознавал, что его-то в этом мире нет вовсе, что никто его отсутствия не замечает и по нем не горюет. Особенно навязчив и страшен был вид только что купленной детской коляски, стоявшей на крыльце с самодовольной косностью гроба; коляска была пуста, как будто «при обращении времени в мнимую величину минувшего», как удачно выразился мой молодой читатель, самые кости его исчезли.
Юность, конечно, очень подвержена таким наваждениям. И то сказать: коли та или другая добротная догма не приходит в подмогу свободной мысли, есть нечто ребячливое в повышенной восприимчивости к обратной или передней вечности. В зрелом же возрасте рядовой читатель так привыкает к непонятности ежедневной жизни, что относится с равнодушием к обеим черным пустотам, между которыми ему улыбается мираж, принимаемый им за ландшафт. Так давайте же ограничим воображение. Его дивными и мучительными дарами могут наслаждаться только бессонные дети или какая-нибудь гениальная развалина. Дабы восторг жизни был человечески выносим, давайте (говорит читатель) навяжем ему меру.
Против всего этого я решительно восстаю. Я готов, перед своей же земной природой, ходить, с грубой надписью под дождем, как обиженный приказчик. Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни! Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь. Я забирался мыслью в серую от звезд даль – но ладонь скользила все по той же совершенно непроницаемой глади. Кажется, кроме самоубийства, я перепробовал все выходы. Я отказывался от своего лица, чтобы проникнуть заурядным привидением в мир, существовавший до меня. Я мирился с унизительным соседством романисток, лепечущих о разных йогах и атлантидах. Я терпел даже отчеты о медиумистических переживаниях каких-то английских полковников индийской службы, довольно ясно помнящих свои прежние воплощения под ивами Лхассы. В поисках ключей и разгадок я рылся в своих самых ранних снах – и раз уж я заговорил о снах, прошу заметить, что безоговорочно отметаю фрейдовщину и всю ее темную средневековую подоплеку, с ее маниакальной погоней за половой символикой, с ее угрюмыми эмбриончиками, подглядывающими из природных засад угрюмое родительское соитие.
В начале моих исследований прошлого я не совсем понимал, что безграничное на первый взгляд время есть на самом деле круглая крепость. Не умея пробиться в свою вечность, я обратился к изучению ее пограничной полосы – моего младенчества. Я вижу пробуждение самосознания как череду вспышек с уменьшающимися промежутками. Вспышки сливаются в цветные просветы, в географические формы. Я научился счету и слову почти одновременно, и открытие, что я – я, а мои родители – они, было непосредственно связано с понятием об отношении их возраста к моему. Вот включаю этот ток – и, судя по густоте солнечного света, тотчас заливающего мою память, по лапчатому его очерку, явно зависящему от переслоений и колебаний лопастных дубовых листьев, промеж которых он падает на песок, полагаю, что мое открытие себя произошло в деревне, летом, когда, задав кое-какие вопросы, я сопоставил в уме точные ответы, полученные на них от отца и матери, – между которыми я вдруг появляюсь на пестрой парковой тропе. Все это соответствует теории онтогенического повторения пройденного. Филогенически же, в первом человеке осознание себя не могло не совпасть с зарождением чувства времени.
Другие берега (книга)
«Другие берега» — автобиографическая книга (часто называемая романом) Владимира Набокова.
Создание своего автобиографического сочинения Набоков начал с небольшого очерка, написанного на французском языке — «Mademoiselle O» (1936, соответствует пятой главе книги «Другие берега»). В дальнейшем Набоков продолжил работу над созданием своей автобиографии: в 1946—1950 он создаёт англоязычную книгу «Убедительное доказательство» (англ. Conclusive Evidence ), о недостатках которой потом сообщал в предисловии к «Другим берегам». [1] Вольный авторский перевод английского текста на русский язык, получивший название «Другие берега», был выполнен в 1953 году и издан в нью-йоркском «Издательстве имени Чехова». Позже Набоков вновь обратился к английскому тексту книги; результатом работы стала расширенная окончательная английская версия автобиографии — «Память, говори» (англ. Speak, Memory (издана в 1966 году). Несмотря на то, что версия автобиографии под названием «Память, говори» была в 1990-х годах переведена на русский язык, её более ранний авторский русскоязычный вариант «Другие берега» остаётся более популярным у русскоязычных читателей.
Книга «Другие берега» охватывает период почти в сорок лет — с первых годов века по май 1940 года, когда автор переселился из Европы в Соединенные Штаты Америки.
Примечания
См. также
 |
 Произведения Владимира Набокова | |
|---|---|
| Романы и повести на русском языке | |