Едка древность что значит
С явлением «едкий, едкость» современный человек встречается редко: полиция при разгоне демонстраций применяет едкий газ (вызывает слезотечение); на пикнике у костра (дым); при работе с некачественными красками или щелочами. В средневековье (время фиксирования термина в языке) «едкость» была рядовым явлением (домашняя печь), многие жилища отапливали по «черному»; печь не имела трубы, дым выходил через отверстие в потолке, в окошко или двери. Согласно этнографическим источникам «курные избы» были распространены в Восточной Европе вплоть до конца XIX в. Исследователи считали, что проживание в таких избах сокращало продолжительность жизни, вызывало заболевание глаз, вплоть до слепоты и легочные болезни.
С другим проявлением «едкости» была связана работа по обжигу древесного угля, деревенские кузницы и металлургические заводы до XVIII века работали на древесном угле, и смолокурению (известно с XII века). Встречался человек с «едкостью» при гашении извести; известь кипит и выделяет пары воды, мельчайшие частицы известковой пыли вредно действуют на слизистые оболочки и дыхательные органы, а брызги при гашении вызывают ожоги на открытых участках тела.
Процессы, которые вызывают явление «едкости» известны издавна, а термин в литературе встречается с XVII века, а откуда он взялся в русском языке наша история и лингвистика умалчивают? Очевидно, что лингвистические проблемы, вернее одна проблема – неспособность «национального» языка (любого) объяснить своим лексиконом какое-либо имя и термин, связана с ошибочным историческим осмыслением действительности во времена формирования из разноплеменного мира – народности.
Базовым языком был язык идеологии (а не язык племени), в нашем случае доктрины иудеохристианства, вот почему уже несколько веков лингвисты и историки не могут рационально объяснить имя и термин на социальном пространстве иудеохристианства. Терминологию ищут не там, в «нации или в племени», но эту «нацию» создала иудейская программа – Библия, свод законов развития общества.
1) Существующая этимология, время регистрации термина в источниках
а) Словарь русского языка XI-XVII вв., АН СССР, М., 1978, вып. 5
http://etymolog.ruslang.ru/doc/xi-xvii_5.pdf
ЪДУЧУЮ, ЪДКИЙ, «Возьми опять ЪДУЧУЮ известь, и налей тое воду опять на неё». Устав ратных дел, XVII век.
б) Словарь Академии Российской 1789
ЪДКИЙ. Говоря о вещах на вкус острых, пряных, кислых и соленых, значит: производящий собою в осязательных частях тела раздражение.
г) Этимологический словарь русского языка. — СПб.: ООО «Виктория плюс». Крылов Г. А.. 2004.
Это слово, имеющее в современном языке значение «разъедающий» и «резкий, вызывающий раздражение», образовано от существительного ъда; первоначальное значение «съедобный» переосмыслялось в «съедающий» – ведь различные химические (а прилагательное едкий имеет терминологическое значение в химии) вещества – например, кислоты – обладают способностью «съедать» другие вещества.
д) Национальный корпус русского языка
А. А. Рафалович. Путешествие по Нижнему Египту и внутренним областям Дельты (1850)
Около половины всего внутреннего пространства занимает широкая плоская печь без дымной трубы, в которой варят пищу и приготовляют хлеб; дым, весьма едкий, вследствие аммониакальных газов, развивающихся из гиллэ, наполняет избу и медленно цедится чрез двери, запираемые на ночь; стены изб внутри по крыты густым слоем лоснящейся сажи.
2) Обобщение и выводы
Скорее всего, термин «едкость» (разрушение вещества) и термин «еда» (пища и процесс приёма её) относятся к разным понятиям. Одно – «едкость» предупреждает человека о возможном ущербе для здоровья при нарушении мер безопасности (оберег, нарушишь правила работы – получишь ожог или отравление газом).
г) Никто из исследователей не опирается в своих изысканиях на терминологию иврита – сакрального языка идеологии иудеохристианства.
Целесообразно проверить связь слова-понятия с библейскими образами и терминологией иврита.
3) Терминология иврита и библейский образ
а) Приведем термин в форму близкую к грамматике иврита, прочитаем слово наоборот.
* ивр. Й.К.Д. (ЙАКАД) пылать, гореть, зажигаться, горение, пожар, горючий, очаг, жечь, сжигать, сожжение, сжечь, воспламеняться, жгучий, обжигающий. Т.е. то, что характеризует ощущения при попадании едких веществ на кожу – жжение, обжигание, ожог, (отсюда и ВО+ДКА).
См. стронг иврита 3344, Й.К.Д.
Как произносилась буква ЯТЬ исследователи не знают, версии гласят, что в старославянском языке она звучала как Е или И, в древнерусском языке как Е или А.
В написании ЪДКИЙ (через ять) просматривается арамейский вариант написания термина, через АЛЕФ концевой, произношение которого утеряно в еврейском языке.
Итак, мы получили основное значение термина ЕДКИЙ – очаг (выделяет дым), жечь, сжигать, сожжение, жгучий, обжигающий (воздействие на кожный покров и слизистые).
Необходимо также рассмотреть и другие варианты, ведь осмысление и заимствование еврейской сакральной терминологии происходило на гигантском пространстве Киевской Руси, на территории от Балтики и до Черного моря (термин сохранился только в русском, хорватском, белорусском и украинском языке). Разные деятели христианства и школы перевода библейских текстов, находились в различных политических, социальных и бытовых условиях, соответственно могли и по-разному истолковывать библейскую терминологию.
* ЪДКИЙ = ЪД (ЕД, ИД) + КИЙ = ивр. ЕД, ИДА пар, газ (ядовитый газ), испарение, превращение в пар + КИ блевотина, рвота; т.е. отравление угарным газом.
* ЪДКИЙ = прочитано наоборот – ЙИКДЪ = ивр. КЕДАХ, ЙИКДАХ угар, ожог; от КАДАХ гореть, зажигать; конечная буква иврита ХЕТ при транслитерации на русский язык не читалась, редко как Е, А. Г, Х (Евр. Энц. Брокгауза и Ефрона, ст. Алфавит сравнительный).
4) Библейский образ
а) Термин Й.К.Д. (гореть, жечь) употребляется в стихах Даниил 3:11,15,17,20, 23, 26; а также; Левит 6:9, 12, 13; Второз. 32:22; Исайя 10:16; 30:14, 65:5; Иеремия 15:14, 17:4.
* Исайя 10:16: «За то Господь, Господь Саваоф, пошлет чахлость на тучных его, и между знаменитыми его возжет пламя (ЙКД), как пламя (ЙКД) огня».
* Иеремия 17:4: «И ты чрез себя лишишься наследия твоего, которое Я дал тебе, и отдам тебя в рабство врагам твоим, в землю, которой ты не знаешь, потому что вы воспламенили огонь гнева Моего; он будет гореть (ЙКД) вовеки».
* Втор. 32:22: « Ибо огонь разгорелся (КАДАХ) во гневе Моём».
* Исайя 50:11: «Вот, все вы, которые возжигаете (КАДАХ) огонь»
в) Термин ЕД (пар, испарение, туман)
Быт. 2:6: «Но пар (ЕД) поднимался с земли и орошал все лице земли».
Анализ стихотворения «Я знак бессмертия себе воздвигнул…» М. Ломоносов
Полный текст стихотворения М.В. Ломоносова «Памятник»
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатной род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И перьвому звенеть Алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу Дельфийским лавром.
Краткий анализ стиха М. В. Ломоносова «Я знак бессмертия себе воздвигнул…»
Вариант 1
Произведение представляет собой первое переведенное сочинение Горация «Памятник» («Exegi monumentum»), сделанный поэтом в период подъема его научного, литературного и педагогического таланта, а также по причине увлечения литературой античности. Часто стихотворение Ломоносова сравнивают с пушкинским “Я памятник себе воздвиг нерукотворный”, так как в них отображено много схожего.
Отличительной особенностью произведения является его классический перевод, соответствующий принципам сложения стихотворений в форме оды, выражающей основную тематику произведения в качестве роли поэта в творческом процессе, а также во взаимоотношениях с читательской аудиторией, властными органами и собственной натурой.
Композиционная структура оды представляется в виде трехчастного строения, заключающегося в тезисе, размышлении и выводе и выполненного как монолог поэта.
В качестве стихотворного размера в оде используется форма двусложного ямба, придающего четкую, чеканную ритмику нерифмованным строфам. Среди средств художественной выразительности в стихотворении присутствуют высокостильные слова (отечество, превыше, воздвигну), а также греко-римские выражения и фразы, заимствованные из мифологических историй (дельфийский лавр, аквилон).
При создании произведения поэт стремится не выделять свои личные заслуги, а передать их значение в общественном и национальном понимании. Таким образом, смысловая нагрузка оды заключается в донесении идеи о делах человека, которые станут бессмертными плодами вложенного труда в виде книги, изобретения, взращенного цветка для будущих поколений человечества.
Поэт сознательно допускает в стихотворении две погрешности с целью приближения содержания первоначального текста Горация к русским читателям, состоящих в изображении размаха Римского государства, олицетворяющего необъятный размер российской земли, а также в исключении из текста упоминания древнего римского ритуала подъема жреца с молчащей девой по капитолийским ступеням, символизирующего стабильность Рима.
В переводе поэта ода «Я знак бессмертия себе воздвигнул…» более ярко и отчетливо раскрывает тему талантливости русских людей, который необходимо раскрывать, имея ввиду происхождение автора оригинала произведения и свое собственное.
Стихотворение является литературной традицией творческих людей, подводящих итоговые результаты поэтической деятельности в виде изображения нерукотворного памятника.
Стихотворение «Я знак бессмертия себе воздвигнул…» – анализ по плану
Вариант 1
Михаил Васильевич Ломоносов отличился в разных областях наук и искусств, его недаром называют русским Леонардо да Винчи. Стихотворение «Я знак бессмертия себе воздвигнул» — перевод чужого произведения, ставший авторским под пером ученого и поэта.
Стихотворение написано в 1747 году. Его автору 36 лет, он профессор химии Академии наук и художеств, женат. В этот же год он создает оду, приветствующую восшествие на трон императрицы Елизаветы Петровны. Произведение является переводом из римского поэта Горация.
Сразу вспоминается как «Памятник» Г. Державина, так и «Памятник» А. Пушкина. М. Ломоносов первым заложил эту традицию в отечественной поэзии.
По жанру — ода, по размеру — ямб, без деления на строфы. Лирический герой — и Гораций, и сам М. Ломоносов. Он видит бессмертие в делах на пользу людям и стране. Для таких людей он считает заслуженной славу в веках. Надо заметить, что Гораций величает свою литературную славу, тогда как русский поэт имеет в виду и свои научные, педагогические, просветительские успехи. Невольной насмешкой выглядит строка: пока великий Рим владеет светом. Что ж, к XVIII веку это давно не так, но поэт действительно не забыт, он пережил древнюю империю.
Впрочем, оду следует рассматривать и как вполне самостоятельное произведение М. Ломоносова, поскольку он ее переосмыслил на свой лад. Некоторые строки опустил, некоторые подчеркнул: мне беззнатный род препятством не был. Лексика возвышенная. Рифм нет, но в некоторых строках слова словно сопрягаются: бессмертия-меди. Четкий ритм держит каркас стихотворения.
Авфид — река, Давнус — царь той местности, откуда был Гораций родом. Лира, муза, лавр — привычные атрибуты поэтов. Алцей — древний поэт, аквилон — северный ветер, Дельфы — город, где лавровым венком увенчивали деятелей культуры, полководцев, правителей, спортсменов. Обоих авторов роднит тот факт, что они были реформаторами стихосложения, из низкого сословия. Сравнение: превыше пирамид и крепче меди. Эпитеты: бурный Аквилон, быстрыми струями, праведной заслугой. Метафора: отечество мое молчать не будет (то есть, всегда будут люди, с благодарностью вспоминающие предшественников).
Создав «Я знак бессмертия себе воздвигнул», Гораций обрел на русской земле XVIII века талантливого переводчика — М. Ломоносова. Поэт распространил смысл оды не только на себя, но и на весь даровитый народ России.
Анализ стихотворения «Я знак бессмертия себе воздвигнул…» М. Ломоносов
Вариант 1
Михаил Ломоносов – знаковая фигура 18 века. С его именем связаны многие научные открытия. Но не только как ученый известен этот человек, но и как талантливый поэт и философ. Анализируя творчество Михаила Ломоносова, можно смело утверждать, что его жизненный опыт, идеи служат хорошим примером для всех поколений. А значит, этот человек не будет забыт.
Память о нем увековечена не в металле, а в его трудах, как научных, так и литературных. Сам поэт об этом тоже размышлял. Созвучие своих идей он нашел в стихотворении античного автора Горация «К Мельпомене». Великий римлянин сочинил оду во славу поэзии, утвердив бессмертие поэта в его творчестве.
Будучи прекрасным переводчиком, Михаил Ломоносов подарил миру первый русскоязычный вариант латинской оды «К Мельпомене». Это положило начало всем будущим переводам и вариациям античного стихотворения.
«Памятник» Михаила Ломоносова – это не вольный перевод оды Горация, а очень точное воспроизведение на русском языке латинского оригинала. Он ставил перед собой важную задачу – точно передать суть гениального произведения римского автора. Поэтому в стихотворении «Памятник» присутствуют устаревшие слова, таки как: воздвигну, превыше, препятство. Они придают торжественности тексту, окунают в атмосферу давних времен.
Перевод осуществлен Ломоносовым был в 1747 году. В это время он уже подводит определенные итоги своего жизненного пути, задумывается о значении своего творчества. Поэтому, несмотря на точный перевод оригинала, в стихотворении прослеживается «я» самого русского поэта.
Для того чтобы сохранить оригинальную структуру построения оды Горация, Ломоносов отвергнул стандартные приемы рифмования. Талантливый переводчик использует устаревшие слова, высокопарные эпитеты, подчеркивая высокий стиль произведения. «Памятник» написан двусложным ямбом, что помогло сочетать мало рифмующиеся строки. В конечном итоге, стихотворение Ломоносова вышло стилистически целостным, эмоционально насыщенным и мотивирующим.
О каком памятнике идет речи в стихотворении? Он «превыше пирамид и крепче меди». Он – «знак бессмертия», который не может уничтожить ни бурный ветер (аквилон), ни время. Этот памятник позже назовет Пушкин «нерукотворным». Его не ваяли из металла, как многим царям. Он – это не меркнущая в веках слава поэта. Речь идет о культурном бессмертии творческой личности.
В конце стихотворения поэт просит Музу увенчать голову Дельфийским лавром в знак заслуг перед Родиной.
Ломоносову было близко стихотворение Горация с его высокой гражданской позицией, воспеванием искусства.
К оде Горация в переводе Михаила Ломоносова позже обращались многие известные русские поэты. Знаменитыми стали переводы Державина и Пушкина. Но в отличие от Михаила Ломоносова, они не придерживались точно текста оригинала, а делали свои варианты оды.
В стихотворении заложен важный смысл того, что материальное можно уничтожить, а творчество будет жить всегда.
Вариант 2
Стихотворение «Я знак бессмертия себе воздвигнул…» является первым переводом тридцатой оды Горация «Exegi monumentum» («Памятник») на русский язык. Ломоносов создавал этот перевод в 1745–1747 годах, время расцвета своего научного, педагогического и литературного дарования. Обратился Ломоносов к поэзии Горация и в связи со своими долгими занятиями античной литературой и с работой над «Риторикой», выпущенной в 1748 году.
Для правильного понимания перевода важно уяснить, что Ломоносов стремился передать не столько важность личных заслуг, сколько их общественное и национальное значение. Сотворённое человеком не уничтожится в веках, а фраза «не вовсе я умру» означает, что бессмертие — в его делах, то есть не умирают плоды вложенного труда, будь то книга, изобретение или выращенный цветок.
В переводе Ломоносова есть две неточности, но вызваны они не тем, что он недостаточно понимал текст оригинала, а тем, что поэт в обоих случаях хотел приблизить содержание оды Горация к русскому читателю. Во-первых, он стремится показать размах Римской империи во фразе «возрастать повсюду славой», помещая её между рекой Авфид и территорией, где правил царь Давн, в то время как это была одна местность — Апулия, родина Горация. В этом перевод Ломоносова повлиял на многие последующие русские переводы «Памятника», в которых авторы изображали необъятность Русской земли.
Кроме того, перевод Ломоносова исключает строки о древнем римском ритуале, когда по ступеням Капитолия поднимается жрец в сопровождении безмолвной девы, эпизод, которым Гораций подчёркивал незыблемость Рима. Ломоносов, видимо, убрал упоминание об этом ритуале в силу его неясности для русского читателя. И наконец, Ломоносов, зная о невысоком происхождении Горация, усиливает эту тему, подчёркивая тем самым не только сходство судеб своей и Горация, но, в более широком контексте, — талантливость русского народа и необходимость раскрыть этот талант.
Едка древность что значит
В этой статье речь пойдет о трех русских переводах оды Горация «К Мельпомене» — Ломоносова, Державина и Пушкина. Мы не берем тему перевода этой оды (которую часто называют просто «Памятник») в сколько-нибудь широком аспекте[2]. Сравним только перевод двух строк Горация в этих классических версиях. Разница между ними весьма любопытна и некоторым образом отражает общую эволюцию русской поэзии от Ломоносова до Пушкина.
Начнем с первого перевода. Он датируется 1755 годом. Литературный язык того времени, не вполне сформировавшийся, бывает труден для современного читателя; но этот текст Ломоносова на редкость прозрачный.
Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди,
Что бурный аквилон сотреть не может,
Ни множество веков, ни едка древность.
Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Где быстрыми шумит струями Авфид,
Где Давнус царствовал в простом народе,
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был,
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенеть Алцейской лирой.
Взгордися праведной заслугой, муза,
И увенчай главу дельфийским лавром.
Гораций был родом из Апулии, бедной провинции за Апеннинами, которой когда-то правил легендарный царь Давн и где единственная значительная река называется необычным для нашего слуха именем Ауфид (ударение на первом слоге). Остальное все понятно, хотя и встречаются устаревшие формы слов (например, «сотреть», то есть «стереть»). Задуматься можно разве что над сочетанием «едка древность». У слова «едкий» два смысла, это может быть едкая жидкость или едкое (саркастическое) замечание. Слово «древность» употребляется здесь метонимически как «время, долгие века». Сообразуя со значениями слова «едкий», получаем: «едка древность» — это разъедающее, всепожирающее время.
Впрочем, если русский язык для читателя родной, он угадает смысл этой фразы и без подсказки. А если к тому же в нем есть природная филологическая жилка, если он чувствует язык, то в придачу к тому получит особое наслаждение от самой редкости и архаичности этого выражения — очень похожее на то, какое современный человек, уставший от окружающего его ширпотреба, испытывает в музее среди вещей старинных и удивительных.
На этом словесном, чувственном наслаждении основывается все искусство поэзии, как это хорошо понимал уже Ломоносов. Он не только совершил революционную реформу в русской поэзии, введя в нее силлабо-тонический строй и сочинив «Оду на взятие Хотина 1739 года» (которую Ходасевич назвал «первым звуком» русской Музы). Он написал замечательную статью «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» (1758), которая и ныне, через 250 лет, даже кое в чем устарев, не утратила однако своего интереса — и даже актуальности.
Одна из идей этой статьи заключается в том, что исторически сложившаяся в русском языке диглоссия (сосуществование русского и церковнославянского языков) представляет особые выгоды для нашей поэзии. Ибо возвышенный характер церковнославянской лексики, приобретенный через возвышенность выраженного на нем божественного содержания, сам по себе поднимает регистр поэтической речи, сообщая сказанному глубину и дополнительные сакральные смыслы. «Рассудив таковую пользу от книг церковных славенских в российском языке, — пишет Ломоносов, — всем любителям отечественного языка беспристрастно объявляю и дружелюбно советую, уверяясь собственным своим искусством, чтобы читали все церковные книги…»
Слова Ломоносова и сегодня стоит обратить ко «всем любителям отечественного языка» — с одной лишь поправкой. Теперь, когда у нас за плечами три славных века русской поэзии, именно она (как и классическая русская проза) сделалась нашим главным «священным писанием». Усердно читать и перечитывать русскую поэзию — во всей полноте, от Кантемира и Ломоносова, — вот что надо «дружелюбно советовать» в особенности молодым поэтам. Без этого богатства русский язык обмелеет, а поэзия наша превратится в безродную нищую побирушку.
Из трех рассматриваемых переводов именно перевод Ломоносова — самый близкий к оригиналу. Точнее говоря, он один может считаться переводом в собственном смысле слова, а версии Державина и Пушкина — лишь переложениями. Это касается и содержания, и отчасти формы. В те времена задача близкого воспроизведения античных размеров еще по-настоящему не ставилась. Но, по крайней мере, ломоносовский перевод не рифмован — как и положено античным стихам — в отличие от державинского и пушкинского. Белый пятистопный ямб со сплошь женскими окончаниями — та нейтральная форма, которая вполне способна сыграть в нашем воображении роль древнего размера.
Ломоносов не воспроизвел ни характерных инверсий, ни анжамбеманов оригинала, придающих стиху Горация особую красоту и торжественность, но размеренная поступь его русских стихов, в которых почти каждая строка составляет законченный синтаксический отрезок, производит такое же впечатление торжественности.
В своей оде Гораций не только пророчит себе славу, но и объясняет, за что его будет чтить потомство. Это ключевое место стихотворения (строки 13-14). Чтить его будут за то, что он
princeps Aeolium carmen ad Italos
Что значит буквально:
первым эолийскую песню к италийскому
применил размеру (мотиву)
Таким образом, свою главную заслугу перед римской поэзией Гораций видит в области формы, а не содержания: в том, что он усвоил родной поэзии размеры эолийских лириков VI века до нашей эры (Эолия — заморская область Древней Греции, в которую входил остров Лесбос, родина Алкея и Сапфо).
Это, может быть, не совсем точно; интерес к редким греческим размерам проявляли еще неотерики за целое поколение до Горация; в частности, у Катулла есть уже сапфическая строфа. Тем не менее именно в одах Горация мы находим такое богатство античных «именных» размеров (не меньше двенадцати), и самый употребительный из них — алкеев стих, он используется в 36 одах.
Ломоносов перевел это место так:
Чтоб внесть в Италию стихи эольски
И первому звенеть Алцейской лирой.
Это не только точно, но и мудро: для тех, кто не помнит, кто такие были эолийские поэты, Ломоносов добавляет имя Алкея (Алцея) — уж его-то каждый образованный читатель знает. Это поясняющий — но тактично и ненавязчиво поясняющий — перевод.
И вот что интересно: говоря от лица Горация, Ломоносов в то же время говорит о себе. Ведь его заслуги перед русской поэзией тоже лежат в области формы. Он сумел «внесть» в Россию силлабо-тоническую поэзию — по существу, «стихи немецки», он впервые навел порядок в русской грамматике («Российская грамматика», 1757) и в стилистике (введя понятие о трех стилях).
Так что тут получилось полное совпадение, как бы слияние голосов римского поэта и его русского переводчика.
Отечество мое молчать не будет,
Что мне беззнатный род препятством не был…
Это слова самого Ломоносова (хотя и Горация тоже).
Через сорок лет после Ломоносова свой «Памятник» создал Державин. Это уже не перевод, а откровенное «применение к себе», что становится ясным в восьмой строке, где вместо римлян появляются Славяне (с большой буквы; и рядом вселенная — с маленькой):
Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный;
Металлов тверже он и выше пирамид:
Ни вихрь его, ни гром не сломит быстротечный,
И времени полет его не сокрушит.
Так! Весь я не умру, но часть меня большая,
От тлена убежав, по смерти станет жить,
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь Славянов род вселенна будет чтить.
Державин — певец екатерининского века, эпохи безудержных имперских амбиций и гремучих од великой государыне, в сочинении которых упражнялись лучшие поэты того времени. В третьей строфе Державин недаром поминает размеры российской державы («от белых вод до черных»), расширению которой способствовала правящая императрица; а в четвертой строфе называет и ее саму, свою покровительницу и благодетельницу.
Слух прóйдет обо мне от белых вод до черных,
Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал;
Всяк будет помнить то в народах неисчетных,
Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.
Что же Державин называет первой и главной своей поэтической заслугой? Не просто восхваление монархини (тут у него было много соперников), а стиль и жанр своих стихов. То, что даже верноподданнейшую оду он умел сочинить «в забавном русском слоге», то есть без того обязательного «громокипения», над которым еще в 1759 году издевался умница Сумароков:
Гром, молнии и вечны льдины,
Моря и озера шумят,
Везувий мещет из средины
В подсолнечну горящий ад.
С востока вечна дым восходит,
Ужасны облака возводит
И тьмою кроет горизонт.
Эфес горит, Дамаск пылает,
Тремя Цербер гортаньми лает,
Средьземный возжигает понт.
А. Сумароков «Ода вздорная. II»
Державин избег этого ходульного и безнадежно устаревшего стиля. Но чего же он достиг? Забавно возглашать о добродетелях барыни пристало льстивому рабу, а не поэту. Говорить царям истину, но с улыбкой и как бы шутя — да ведь это роль шекспировского дурака, придворного шута!
И все-таки Державин был прав, исчисляя свои заслуги. Сменив тон поэтической речи, разве он не способствовал, хотя бы отчасти, «смягчению сердец», очеловечиванию своей эпохи? И главное: он ввел в русскую поэзию новый регистр, который ей был насущно необходим, такую интимную, домашнюю, легкомысленную ноту, без которой не было бы и Пушкина. Ведь что такое: «поэзия должна быть, прости Господи, глуповата»? Эта та же «сердечная простота» Державина — раскованность и непритязательность, которых так не хватало поэзии классицистов.
Третья строка четвертой строфы: «В сердечной простоте беседовать о Боге», конечно, отсылка к великой оде Державина «Бог» с ее глубокими мыслями и чеканными формулами. Например:
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайняя степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества…
Это написано в России, но для того времени на вполне европейском уровне научных и философских представлений. Конечно, 1795 год — не 1755-ой, когда за намек на множественность миров один стихотворец писал на другого донос в Священный Синод; однако соломки постелить не лишнее, отсюда и оговорка Державина: дескать, если что не то написал, то не по умыслу, а «в сердечной простоте».
И, наконец, концовка — с этим презрительным жестом в сторону невежд, которого не было у Горация, но который переймет Пушкин в своем «Памятнике» («И не оспоривай глупца»).
О Муза! Возгордись заслугой справедливой,
И прéзрит кто тебя, сама тех презирай;
Непринужденною рукой, неторопливой
Чело твое зарей бессмертия венчай.
Выписывать пушкинское «Я памятник себе воздвиг нерукотворный» нет нужды. Самая ударная строфа, как известно, была подправлена Жуковским, чтобы стихотворение могло быть напечатано в николаевской России. Получилось так: «И долго буду тем народу я любезен, / Что чувства добрые я лирой пробуждал, / Что прелестью живой стихов я был полезен / И милость к падшим призывал». Первая поправка, перестановка двух пушкинских слов — еще туда-сюда, но третья строка: «Что прелестью живой стихов я был полезен» — звучит столь жеманно, не по-пушкински, что ее не решились выбить на памятнике, открытом в Москве в 1880 году. Так что на постамент попали два двустишия из разных строф — с одной стороны:
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык.
И долго буду тем народу я любезен,
Что чувства добрые я лирой пробуждал.
Когда к столетнему юбилею смерти Пушкина в 1937 году, перенося его памятник на другую сторону улицы Горького, решили исправить эту надпись, казалось бы, тогда и дать центральную строфу Пушкина полностью, в неискаженном виде:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в свой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Но вот ирония судьбы: и спустя сто лет в России слова о жестоком веке и о свободе звучали опасно. Так что исправили только порядок слов: «народу я любезен» — «любезен я народу». Один пишем, два в уме.
Итак, попробуем подвести итог. Какой вывод можно сделать из нашего сопоставления? Когда мы глядим на трактовку этого места «Памятника» — о заслуге поэта перед потомством — у Ломоносова, Державина и Пушкина, мы видим как бы ступеньки лестницы.
Ломоносов (в согласии с Горацием) говорит о языке и просодии, Державин — о жанре и стиле, Пушкин — о содержательности. Это как раз те три уровня текста, которые (как учат студентов-филологов) нужно последовательно анализировать при разборе поэтического произведения. И именно так строятся многие литературоведческие статьи.
Эти же три уровня текста соответствуют трем этапам развития русской поэзии от Ломоносова до Пушкина. Сначала фундамент: просодия, поэтический язык; затем расширение жанрового диапазона, одомашнивание поэтической речи; и наконец — в романтический период — новое содержание, передовые идеи века, выраженные в стихах.
Недаром Евгений Баратынский ставил поэзию на первое место в движении общественной мысли. «Сначала мысль, воплощена / В поэму сжатую поэта, / Как дева юная, темна / Для невнимательного света; / Потом, осмелившись, она / Уже увёртлива, речиста, / Со всех сторон своих видна, / Как искушённая жена / В свободной прозе романиста; / Болтунья старая, затем, / Она, подъемля крик нахальный, / Плодит в полемике журнальной / Давно уж ведомое всем…»
Переходя от Ломоносова к Державину и дальше к Пушкину, мы видим, что поэтические версии «Памятника» становятся всё более свободными, все дальше отходят от своего античного источника. Стихотворение Пушкина, очевидно, дальше всего. Но кое в чем, на мой взгляд, оно ближе — и точнее передает мысль Горация. Я говорю об этих важнейших строках, с шестой по девятую:
Non omnis moriar! Multaque pars mei
Vitabit Libitinam. Usque ego postera
crescam laude, recens, dum Capitolium
scandet cum tacita virgine pontifex.
В переводе А. П. Семенова Тян-Шанского (1916):
Нет, не весь я умру! Лучшая часть моя
Избежит похорон: буду я славиться
До тех пор, пока жрец с девой безмолвною
Всходит по ступеня́м в храм Капитолия.
Речь идет о процессии, совершавшейся ежемесячно к храму Весты, в котором горел неугасимый огонь и хранились священные реликвии, по преданию, вывезенные Энеем из горящей Трои. Верховный жрец в сопровождении старшей весталки поднимался на Капитолий, чтобы принести жертву богине. Звучали ритуальные слова, исполнялись торжественные гимны, в то время как девы-жрицы хранили торжественное молчание. Неукоснительность этого обряда связывалась с неизбывностью и несокрушимостью римского государства.
Проясняя это место для русского читателя, Ломоносов передал обстоятельство времени (dum Capitolium / scandet cum tacita virgine pontifex) одной формулой — одной великолепной строкой:
Я буду возрастать повсюду славой,
Пока великий Рим владеет светом.
Державин, применивший оду Горация к себе и своему отечеству, ту же идею передал так:
И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь Славянов род вселенна будет чтить.
Лишь Пушкин отступил от этой интерпретации. Я думаю, он глубже вник в мысль своего римского собрата. Ведь и Гораций мог написать что-то в таком же роде — о власти Рима над миром, его силе и могуществе; в конце концов, о гордом языке римлян, на котором говорят во всех концах земли. Но нет, он связал свое поэтическое бессмертие с другим — с исполнением священных обрядов, с завещанной традицией, которую будут блюсти потомки. С сохранением культуры.
И Пушкин его отлично понял.
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет лишь один пиит!
Нет, ни вечность Рима (первого или третьего), ни сохранение языка не спасет, если восторжествует варварство, если будут забыты священные обряды культуры, и поэзия — один из таких обрядов. Если это исчезнет… Через сто лет Мандельштам вообразил себе подобное и ужаснулся: «Европа без филологии — даже не Америка; это — цивилизованная Сахара, мерзость запустения. По-прежнему будут стоять европейские кремли и акрополи, готические города, соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы, но люди будут смотреть на них, не понимая…».
В великих стихах Горация подспудно заключена та же мысль. Недаром в самой поступи понтифика, восходящего на Капитолий, слышится торжественная размеренность стиха, и не случайно тут стоит то же самое слово, которое означает и восхождение, и поэтическую декламацию: «scandet cum tacita virgine pontifex». Scandere — это и «подниматься, восходить», и «размеренно читать» (стихи) — скандировать.
[1] © Григорий Кружков, 2021
[2] Обзор русских переводов см.: Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг…» — Л., 1967.